|
|
1-2-3-4-5-6-7-8-9
Интересно указание Крамского на впечатление, произведенное картиной Айвазовского, находившейся среди картин передвижников в Третьяковской галерее, на художников, то есть именно на самих же передвижников.
Айвазовский написал ее в возрасте, когда для подавляющего большинства художников; творческие искания, творческие удачи и подъем мастерства были позади и давно наступало, медленное угасание.
В 80-х годах искусство Айвазовского для многих стало уже привычным явлением на очередных выставках. Тем ярче было воспринято появление его картины «Черное море». В ней с небывалой до того полнотой раскрылись реалистические стороны искусства Айвазовского. Это позволило ему создать обобщенный образ грозной морской стихии, не прибегая для этого ни к патетической драматизации сюжета, ни к световым или красочным эффектам.
Эта картина была тогда же приобретена П.М. Третьяковым и глубоко взволновала художественные круги, так как стареющему художнику удалось создать произведение, ставшее очередной вехой на пути нового, неожиданного для многих подъема его дарования, на пути развития русской реалистической живописи.
Во второй половине жизни Айвазовский суммировал свои наблюдения, свой огромный опыт работы и, как это всегда с ним бывало, поделился им с современниками, опубликовав их в «Автобиографии».
У Айвазовского была сложившаяся система творческой работы. В «Автобиографии» он рассказал об этом:
«Живописец, только копирующий природу, становится ее рабом, связанным по рукам, и ногам. Человек, не одаренный памятью, сохраняющей впечатления живой природы, может быть отличным копировальщиком, живым фотографическим аппаратом, но истинным: художником — никогда. Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны немыслимо с натуры. Для этого-то художник и должен запомнить их и этими случайностями, равно как и эффектами света и теней, обставлять свою картину. Так я писал сорок лет тому назад, так пишу и теперь, писать тихо, корпеть над. картиною целые месяца - не могу.
Сюжет картины слагается у меня в памяти, как сюжет стихотворения у поэта; сделав, набросок на клочке бумаги, я приступаю к работе и до тех пор не отхожу от полотна, пока не выскажусь на нем моей кистью. Набросав карандашом на клочке бумаги план задуманной мною картины, я принимаюсь за работу и, так сказать, всею душою отдаюсь ей».
Вся обстановка его феодосийской мастерской была подчинена этому требованию.
Дом Айвазовского состоял из ряда комнат, выходивших окнами и балконами на море.
В утренние часы они были залиты солнечным светом, и в раскрытые окна врывался свежий морской бриз и шум моря. К квартире художника примыкала его мастерская. Это была большая, неправильной формы, четырехугольная комната. Единственное большое окно с полуциркульной фрамугой выходило на пустынный, замкнутый двор. Стены мастерской были выкрашены в темно-красный цвет. Комната была почти пуста. Темный занавес, два мольберта, несколько стульев, столик для кистей у окна и шкаф для материалов — вот вся обстановка мастерской. Это была самая простая комната во всем доме художника, и в ней он создал почти все свои картины.
Айвазовский не делал секрета из своего искусства, из своего метода работы. Он иной раз писал свои картины в присутствии группы молодых художников: раз — в Академии художеств, в классе А.И. Куинджи, другой — в Одесском художественном училище. В течение двух-трех часов на глазах у изумленных учеников он создал совершенно законченные картины.
B.C. Кривенко, вспоминая о том, как он гостил в Феодосии у И.К. Айвазовского, записал: «В наш приезд в галерее работал Иван Константинович над большим, полотном. В широком живописном халате, с палитрой и кистью в руках, с молодыми блестящими глазами, устремленными на оживающее полотно, художник был положительно эффектен. Он не стеснялся присутствием гостей, усиленно приглашал нас каждое утро в свою мастерскую.
По легкости, видимой непринужденности движения руки, по довольному выражению лица [во время работы] можно было смело сказать, что такой труд — истинное наслаждение...»1.
Часто досужие критики еще при жизни художника плели легенды о каких-то секретах мастерства, которые Айвазовский якобы тщательно скрывал. А вместе с тем, кажется, не было другого художника, который был бы так доступен, как Айвазовский.
Н.С. Лесков передал очень характерный в этом отношении рассказ художника-копииста Я.Л. Филатова:
«Сижу как-то и копирую марину. Дело идет к концу. Небо в свинцовых тучах, и бушующее море, и разбиваемый на рифах волнами корабль, и идущий от него к берегу спасательный бот — все верно, на месте и, кажется, не плохо. Не удаются только брызги на прибрежных скалах. Сажаю их точка на точку, как на оригинале, но там они живут и блещут, а у меня мертвы. Сниму их мастихином и опять за то же и с тем же неуспехом. А сзади кто-то давно стал и стоит. Хоть бы ушел скорее. И снова бьюсь. «Не выходит?» — слышу за спиной. Этого только не хватало, даже зло взяло. Однако, помня традиции, совладал с собой и, не оглядываясь, отвечаю: «Не выходит!» — «Да так никогда и не выйдет». — «Ну, думаю, надо обернуться. Кто же это такой? Бритая губа и подбородок, бакенбарды, внушительный нос, совсем не артистическая, а чисто сановническая осанка. Неужели?..»
А тот тем временем спокойно говорит: «Позволите?» — «Как не позволить? Пожалуйста». Сам подаюсь от мольберта и подал ему свою тоненькую кисть... А он, не взглянув на нее, нагнулся, выбрал большую грубую кисть, разжижил краску, стряхнул слегка кисть-то, повернул ее в левой руке вверх, взял в правую мастихин, поставил поперек над кистью, присмотрелся к скалам да острым его ребром как черкнет от копии к себе, скалы-то враз живыми брызгами и заиграли. Я и обомлел.
«Иначе, говорит, уважаемый коллега, это не делается», — и с легким поклоном сановник мой пошел дальше. Ну, тут уж я окончательно уверился, что удостоился указаний самого творца марины — Айвазовского»2.
Айвазовский очень легко переходил от первой блеснувшей в уме мысли к творчеству. Очень ярко это выражено в одном из писем А.В. Жиркевичу по поводу полученной книжки стихов: «[В ней] так много поэзии... что [когда] читаешь, в голове составляется картина. Такое же впечатление я чувствую, когда читаю Пушкина... Вчера, прочитав стихи, которые Вам угодно было мне посвятить, я тут же написал маленькую картину «Георгиевский монастырь в лунную ночь...»3.
Конечно, не всегда Айвазовский писал свои небольшие картины в один прием, но этот метод работы привлекал его в течение всей жизни, и большая часть его маленьких картин написана именно так. Известно, например, что в молодости он даже очень большую картину — «Сотворение мира» — написал в течение девяти часов: в восемь часов утра картина была начата и к пяти окончена.
В глубокой старости, когда художнику было уже восемьдесят лет, он создал картину «Среди волн», одну из лучших по свежести чувства, цельности впечатления, легкости воплощения замысла. Этот огромный холст был им написан в течение десяти дней.
Но в таком методе работы таились и возможности срывов. О них очень хорошо знал сам художник и со свойственной ему прямотой говорил на склоне лет: «Я должен признаться с сожалением, что слишком рано перестал изучать природу с должною, реальною строгостью, и, конечно, этому я обязан теми недостатками и погрешностями против безусловной художественной правды, за которые мои критики совершенно основательно меня осуждают. Этого недостатка не выкупает та искренность, которую я приобрел пятидесятилетнею неустанною работою»4.
1 В.С. Кривенко, Встречи и знакомства с художниками. ЦГЛА, ф. 785, on. 1, ед. хр. 1, лл. 34—51.
2 Андрей Лесков, Жизнь Николая Лескова. По его личным, семейным и несемейным записям и памятям, М., 1954, стр. 230—231.
3 «Воспоминания Жиркевича». Архив музея Л.Н. Толстого.
4 «Иван Константинович Айвазовский». По поводу пятидесятилетнего юбилея. Текст Л.Е. Мазирова. Спб., 1887, стр. 16.
1-2-3-4-5-6-7-8-9 |